Ся Шан родился в Хэцзяни. Его отец, Дунлин, был богатый самодур, расточительный до крайности. Бывало, ест «свертки»[65], а углы их бросает, так что весь пол вокруг него бывал усеян безобразной грудой объедков. Человек был тучный, тяжелый, и его за все это прозвали «Теряющим углы воеводой».
В вечереющих его годах семья дошла до крайней бедности, так что он ежедневно недоедал. Плечи исхудали, и с них кожа свисала мешком. За этот вид ему дали новое прозвание – «Монаха, нищенствующего по деревням». Прозвание это намекало на мешок, висящий за плечами.
Перед кончиной он сказал Шану так:
– В своей жизни я грубо уничтожал небесные дары, навлек на себя с высот гнев неба и вот умираю от холода и голода. Тебе же следует, ревнуя о своем счастье, усиленно работать над своим поведением. Этим ты покроешь грехи отца.
Шан с полным благоговением стал исполнять волю покойного отца. Это был искренний, совершенно простой человек, без всякой двойственности. Сам пахал и кое-как сводил концы с концами. В деревне все его любили и почитали.
Один богатый старик, сжалившись над его бедностью, дал ему в долг денег, чтобы он поучился розничной торговле. Но Шан сразу же потерпел убыток, даже, как говорится, «на мать»[66]. Ему было стыдно, что убыток нечем выплатить, и он попросился к старику в наемники. Тот не соглашался.
Тогда Шан, встревожившись и потеряв покой, продал всю свою землю и дом, взял деньги и пошел к старику отдавать долг. Старик, узнав из расспросов, как было дело, почувствовал к нему еще больше расположения, пожалел его еще глубже и силком выкупил ему обратно прежнее хозяйство. При этом он дал ему еще более крупную сумму, чем в первый раз, понуждая стать торговцем. Шан все отказывался.
– Я, – сказал он, – даже эти десять с чем-то лан – и то не смог вам отдать. Зачем же мне теперь надевать на себя узел долга в будущей жизни и стать в ней ослом или лошадью?
Тогда старик позвал другого торговца вступить с Шаном в компанию. Через несколько месяцев Шан вернулся и только-только сумел остаться без убытка. Старик же и не думал получить от него барыши, а велел снова делать то же самое.
Через год у него была полна телега и от взятого в долг, и от нажитого. Но, очутившись на Цзяне[67], он попал в бурю, и корабль его чуть не перевернулся. Вещи же наполовину погибли и растерялись.
Вернувшись домой, он подсчитал то, что у него осталось, и обнаружил, что, в общем, он может выплатить своему хозяину долг. Подумал и сказал товарищу:
– Если небо кого сделало бедным, то разве кто-нибудь может тому помочь? Я все время только обременяю вас…
Произвел расчеты, вручил товарищу деньги, а затем, в чем был, ретировался.
Старик стал снова настаивать на своем, но Шан решительно не шел на это и по-прежнему стал сам пахать.
– Живут же на свете люди, – вздыхал он про себя, – хоть в несколько лет, да попользуются жизнью в свое удовольствие. Как же это моя жизнь пала так низко?
В это время откуда-то у них появилась колдунья, которая гадала на монетах. Она узнавала судьбу человека в совершенной полноте и точности… Шан явился к ней весь в благоговейном внимании. Колдунья оказалась старой женщиной. Дом, который она снимала, блистал отменной чистотой. В середине помещения стоял трон духа, перед которым все время в душистом дыму курились свечи. Шан вошел и сделал старухе почтительный поклон. Она сейчас же потребовала денег. Шан вручил ей сто монет, она их положила в деревянный ящик и с ним в руках опустилась перед троном на колени, встряхивая его и шумя, наподобие того, как это делается, когда просят божество о жребии[68].
Окончив эти движения, она встала с колен и высыпала монеты в руку[69], а с руки на стол, расположив их в известном порядке. При этом у нее было принято, что знаки лицевой стороны будут считаться плохими, а оборот монеты – хорошим.
Она принялась отсчитывать монеты. До пятидесяти восьми – все были знаки, а после пошли исключительно гладкие.
– А сколько вам лет? – спросила старуха.
– Двадцать восемь, – ответил Шан. Старуха покачала головой.
– Ой, рано еще, – сказала она. – Нынешняя ваша жизнь идет не по вашей собственной судьбе, а по судьбе ваших предшественников. Только к пятидесяти восьми годам вы встретитесь со своей собственной судьбой, и только тогда наконец не будет подобных переплетений.
– А что значит, как вы говорите, «мои предшественники»?
– А вот что: если у предшественника были добрые заслуги и если его счастье не исчерпывается в его собственной жизни, то наслаждается благами идущий за ним. Наоборот: если предшественник обладал запасом недобрых дел и в его жизни несчастье не погашено, то терпит преемник.
Шан стал загибать пальцы.
– Еще тридцать лет, – сказал он. – Я уже буду совсем стариком, и жизнь уже подойдет к деревянной домовине[70].
– До пятидесяти восьми, – сказала старуха, – у вас будет еще пять лет возвращающейся благодати. Можно будет кое-что предпринять – да, но только-только, чтобы избежать голода и холода. Когда же вам исполнится пятьдесят восемь лет, то к вам сами собой должны прийти большие деньги, и не надо будет их усиленно искать и просить о них. У вас, сударь, за всю жизнь не было никаких грехов, так что и вторая ваша жизнь будет наслаждаться счастьем бесконечно.
Шан распростился с гадалкой и пошел домой. Он наполовину сомневался в том, что она ему наговорила, наполовину верил. Тем не менее он спокойно переносил свою бедность и, соблюдая себя в строгости, не позволял себе искать чего-либо непоказанными путями. Когда ему исполнилось пятьдесят три года, он подумал пристально о себе и стал проверять предсказанное.
Дело было как раз в пору «восточных работ»[71], а Шан все время хворал, пахать не мог. Когда же поправился, стояла страшная засуха и ранние посевы все как есть посохли. Лишь к осени полили дожди. У Шана дома не было никаких семян, кроме проса, и он все свои несколько му засеял только им. После этого наступила снова засуха. Греча, горох наполовину погибли, и только просо уцелело невредимым. Затем вдруг, на его счастье, полили дожди и просо поднялось еще лучше. Подошла весна, был большой голод, но Шану удалось обойтись без недоедания.
Все это заставило Шана поверить колдунье. Он опять занял у старика денег, сделал маленький оборот и сейчас же кое-что заработал. Ему советовали начать большое торговое дело, но он на это не шел.
Наконец ему стукнуло пятьдесят семь лет. Как-то случилось ему чинить забор. Он стал рыть землю и нашел железный котел. Взял его на свет – оттуда шел белый пар, точно вились шелковые нити. Шан испугался и не решался вскрыть. Но вот через некоторое время пар исчез, и перед ним был полный белыми слитками жбан. Позвал жену, втащил вместе с ней в дом, взвесил: оказалось – тысяча триста двадцать пять лан. И они решили, что колдунья в своих вычислениях несколько промахнулась.
Жена соседа, войдя в дом к Шану, подсмотрела, что делалось, побежала домой и рассказала мужу. Тот в страхе кинулся к местному уездному правителю и сделал тайный донос.
Правитель отличался исключительной жадностью, схватил Шана и потребовал у него серебро. Жена Шана хотела половину скрыть, но Шан сказал ей:
– Оставлять у себя то, что добыто неправедно, – значит самим себе покупать горе.
И представил все, как есть, правителю. Тот, получив серебро, заподозрил Шана в утайке и послал за жбаном, в котором серебро лежало, наполнил его снова серебром; оказалось – полно.
Тогда он Шана отпустил.
Вскоре этого правителя перевели начальником области в Наньчан. Через год Шан по торговым делам тоже прибыл в Наньчан. Оказалось, что правитель уже умер. Жена его с детьми собиралась ехать домой[72] и продавала все наиболее громоздкое и тяжелое. Среди этих вещей были, между прочим, плетенки с туновым маслом, примерно этак с тысячу штук. Шан купил их по дешевой цене и с товаром поехал домой.
Дома он обнаружил в одном из сосудов течь. Перелил масло в другой – и вдруг внутри его оказались два слитка белого серебра. Перебрал все жбаны – то же самое. Проверил – и получилось как раз столько, сколько было выкопано.
После этого Шан сразу разбогател. Но вместе с тем стал усиленно помогать всем бедным и находившимся в крайности, раздавал деньги щедрой рукой и не скупясь. Жена уговаривала его отложить что-нибудь для детей и внуков, но Шан возражал:
– Вот таким-то образом я им наследство и оставлю!
Сосед его обеднел догола, дошел до нищенства. Хотел было попросить у Шана, но было совестно. Шан прослышал об этом.
– Вот что, – заявил он соседу, – то, что случилось тогда, было моей судьбой, пришедшей в свое время к чему полагалось. Вот почему духи и боги твоими руками разрушили и погубили меня. Какая вина на тебе?
И помог ему весьма основательно. Сосед, весь растроганный, лил слезы.
Шан достиг восьмидесяти лет. Дети, внуки шли, череда за чередой, несколькими поколениями и – не беднели, не опускались.
Автор этих странных историй сказал бы при этом так:
Мотовство и расточительность, доходящие до крайностей, неизбежны даже у князей, графов и им подобных. Еще бы им не быть у человека из черни!
Жаль, конечно, когда человек в своей жизни грубо обращается с небесными дарами, а перед смертью – есть-то и нечего!
Счастье еще, что птица (отец), умирая, жалобно запела, а сын сумел покрыть отцовскую беду! Счастье, что отец с сыном, пробыв в бедности и упадке семьдесят лет, кончили тем, что повернули-таки вверх (к счастью)!
Иначе отцовское злое горе опутало бы сына, а сын запутал бы, в свою очередь, внуков и т. д. И до тех пор, пока не опустились бы до выпрашивающих подаяние нищих, не остановились бы…
А что за создание эта старая колдунья, что разоблачает тайны неба?
Ох, как странно!